Книга «Лонгхольмский сиделец» и другие… - Виктор Иванович Носатов

идти довольно многочисленным отрядом. Ведь у меня, как вы видите, полусотня, да плюс вас – семь! Поэтому так просто мимо австрийских постов нам не пробраться. Чтобы тихо без стрельбы пройти лес, нам необходимо что-то придумать. Жаль, что нет с нами казаков, они обязательно сотворили б какую-нибудь хитрость.

– Пятьдесят семь, кончается на семь, а это счастливое для восточного человека число! – неожиданно воскликнул Муса. – Значит, мы обязательно прорвемся. И дагестанский джигит не хуже казака может выйти из любой, даже самой опасной переделки.

Прапорщик задумался, наклонившись над ящиком с песком.

– Я не знаю, как к этому отнесетесь вы, но мои джигиты уже к вечеру могут доставить в крепость несколько комплектов австрийской формы и оружие. Несколько человек переодеваются в эту форму и, изображая патруль, идут впереди отряда. Австрияки пропуск у своих могут спросить, а могут и не спрашивать. Но в любом случае подпустят достаточно близко, чтобы можно было их тихо снять. По прибытии на позицию возле оврага таким же образом можно снять полусонное охранение и пулеметчиков. И мы у своих. Единственно, что меня смущает, то это то, что ни я, ни мои джигиты не знают немецкого языка. Одна надежда на вас, господин ротмистр.

Аристарх задумался. Несмотря на то, что противник был безжалостен и коварен, раньше его офицерская честь не могла и допустить какой-нибудь хитрости в отношении врага. «Иду на вы!» – девиз, который со времен Древней Руси был присущ русским дружинникам, а во времена Петра Великого стал символом чести и достоинства дворянского сословия и в большей мере офицерства, Баташов впитал в себя с молоком матери. Взрослея, он укреплял, воспитывал в себе это чувство, слушая воспоминания деда – героя Бородинского сражения, рассказы отца – покорителя Восточных задворок Российской империи. В училище все эти юношеские понятия выкристаллизовались в романтический кодекс офицерской чести, который необходимо было соблюдать даже ценой собственной жизни. Только страшная и беспощадная война перевернула многое в его жизни. Аристарх воочию видел и чувствовал, что нынешняя кровавая бойня мало походила на облагороженные историками и романистами рыцарские войны былых времен. Но он так же, как и его предки, продолжал идти на врага открыто, не прячась за спины солдат, а в запале атаки зачастую вырывался вперед. То есть делал то, что подсказывала ему офицерская честь. Но из боя в бой Баташов видел, что враг ради достижения победы готов на все, манкируя все общечеловеческие законы и христианские заповеди. Впервые он задумался об этом во время рейда в Карпатах, когда хорунжий казачьих войск для того, чтобы освободить своих станичников, попавших в западню, переоделся в форму австрийских стрелков и благодаря этому, введя в заблуждение противника, их спас. Сначала Баташову показалось, что казачий офицер пошел на хитрость только потому, что не был дворянином и не имел понятия об офицерской чести. Но при виде восторженных лиц своих гусар, которые не меньше, чем казаки, радовались освобождению товарищей по оружию, у Аристарха впервые зародилось сомнение: а стоит ли придерживаться в бою кодекса чести, который противник уже давно не соблюдает, пуская в дело не только самую низкую хитрость, но и, вопреки законам войны, изобретая все новые и новые способы и средства убийства, такие, как сверхмощные орудия и отравляющий газ? На фронте нередки были случаи, когда, видя, что атакующие вот-вот взломают линию обороны, австрийцы, так же, как и германцы, поднимали белые флаги, а когда русские цепи подходили ближе, просто расстреливали их из пулеметов в упор. Особенно остро Аристарх прочувствовал всю эту далекую от идеала жестокость и бесчеловечность войны, когда находился в плену у австрийцев, которые относились к пленным офицерам русской армии, как к варварам, людям второго сорта, всячески унижая их, стараясь сломить их моральный дух. Он много слышал о зверствах немцев и австрийцев, но до глубины души его поразил рассказ товарища по полку, штаб-ротмистра Фреймана, который напрочь отмел его последние представления о благородстве современной войны.

– Однажды, – начал свою трагическую повесть Фрейман, – после освобождения очередного польского фольварка я прилег отдохнуть, но не успел задремать, как в комнату без стука ввалился вестовой и, вращая обезумевшими глазами, взволнованно прохрипел:

– Ваше благородие!.. Дозвольте доложить… Привезли солдата без живота и без… – И он сконфуженно умолк.

– И без чего? Ну?!

Вестовой молчал еще некоторое время, а потом все-таки доложил о том, «без чего» привезли несчастного нижнего чина.

Выйдя во двор, я увидел сани, запряженные парой лошадей… В санях, поперек их, лежит что-то странное и длинное, покрытое серой шинелью, из-под которой торчат одни только закостеневшие ноги в теплых носках. Вестовой с неприкрытым ужасом на лице приподнал шинель…

Молодая голова с лицом, изуродованным рукой мучительной смерти, откинута назад и свешивается с саней. На лице, на руках и на истерзанном теле появились уже неровные, серо-синие пятна – страшная печать разложения. На руках – ряд глубоких надрезов, причиненных, очевидно, тупым ножом, штыком, или, быть может, зазубренной саблей. Вместо живота – кровавая пропасть с вывалившимся наружу внутренностями. Но и это еще не все… На том месте, где были половые органы несчастного, – глубокая дыра с изъязвленными краями…

По рядам людей, обступивших сани с трупом, пролетел глухой ропот возмущения:

– Душегубы… Убивцы… Мучители…

– Не пройдет вам это даром…

– Грех-то какой, прости, Господи… Подумать только… Человек человеку… и вдруг «такое» сделал…

Я тотчас ушел… Ведь и мгновения достаточно для того, чтоб оно запечатлелось в душе неизгладимыми знаками, которые всю жизнь будут звучать призывом к расплате…

Все эти мысли и воспоминания спешно пронеслись в мозгу Баташова, выдав единственно верное в этой ситуации решение.

– Хорошо! Я лично возглавлю «австрийский патруль», – решительно заявил Аристарх, – так что дело за вашими «интендантами».

2

В ожидании выехавших на «большую дорогу» дагестанцев, которым Муса приказал любыми средствами достать хотя бы одну офицерскую форму и три мундира нижних чинов, Аристарх снова поднялся на самую высокую башню Хотинской крепости, чтобы продолжить наблюдение за левым берегом Днестра и окрестностями. Вслед за ним последовал и прапорщик. Обстановка вокруг полуразрушенной крепости не вызывала тревоги, и офицеры, периодически осматривая местность, разговорились.

– Вы говорили, что у вас было какое-то совместное дело с казаками, – заинтересованно промолвил Муса, – так что с казацкой вольницей знакомы…

– Да-а! Было дело, – усмехнулся Аристарх. – Станичники живут по принципу черепахи: все свое – ношу с собой! Но это, по-моему, единственная, отрицательная их черта. В остальном это бесстрашные и лихие рубаки. А что, кавказцы не такие?

– Такие и все-таки не такие, – уклончиво ответил Муса. – Мы, мусульмане,